А вот когда кровь хлещет из царапин и порезов от когтей демонов, то все не так.
Ты не счастлив, но ты и не в печали.
Ты просто присутствуешь при том, как из тебя вытекают последние капельки жизни.
На озере же это невозможно, демоны боятся озер, большие пространства воды действуют на них угнетающе, иное дело в городе, на улицах, полных машин, где–нибудь неподалеку от наглухо закрытых парадных, среди печально поникших городских деревьев — да, вот там им полное раздолье!
Они ухмыляются, они подмигивают, они готовы проводить тебя…
И надо ли спрашивать — куда?
Вопрос: что сделал мистер Боб Шекли с пойманной щукой?
Ответ: мистер Боб Шекли попросил разрешения отпустить ее обратно.
И сказал напоследок: bye–bye pike!
Впрочем, именно об этом я уже писал…
24. Про аутсайдеров
Я всегда любил аутсайдеров.
Наверное, потому что и сам был таким, несмотря на все свои умения мимикрировать под систему, что тогда, много лет назад, во времена гребанного коммунизма, что сейчас, в т. н. «капиталистическом раю», хотя кавычки можно и снять, потому что безумие современной российской эпохи все равно есть рай в сравнении с замечательными годами поедания советского дерьма.
На самом деле: как тогда чужой, так и сейчас, что на том празднике жизни, что на этом.
OUTSIDER:
посторонний, чужой, вне, за чертой, в кювете, на обочине. Вдобавок, еще и постороннее лицо, сторонний наблюдатель, неспециалист, любитель, профан, невоспитанный человек и даже аутсайдер, хотя это касается исключительно спорта.
ПРОЩЕ ГОВОРЯ, ВСЕ ТО ЖЕ ЧАСТНОЕ ЛИЦО.
Вне партий, вне группировок, вне системы.
Есть еще одно английское словечко, но мне оно нравится меньше:
LOSER,
проигравший(ся), потерянный, почти лишенец.
Лузера — те же классические русские маргиналы, если и не бомжи, то кто–то вроде, одним словом — люмпены.
Сложно представить какой–нибудь текст с названием «Лузер».
Зато были и «Посторонний» Камю, и «Аутсайдер» Ричарда Райта.
В Москве есть Музей творчества аутсайдеров, «общественная организация, начавшая свою деятельность в 1989 г. с организации выставок живописи и графики душевнобольных художников.» (http://www.museum.ru/outsider/about.htm)
Про душевнобольных — это круто, жаль, что под руками нет справочника психиатра, чтобы списать оттуда с десяток диагнозов, например, обсессивно–компульсивный невроз [27], или что еще, намного более пугающее любого здравомыслящего человека, но только не аутсайдера, так как именно ему здравомыслие чуждо.
Между прочим, почти двадцать шесть лет назад я написал повесть, которая так и называлась:
«АУТСАЙДЕРЫ»[28].
Начал ваять все это безобразие где–то весной 1978 года, а закончил в сентябре, как раз незадолго до гибели Сергея.
Или в октябре? Уже после?
НЕ ПОМНЮ!
Наглая зверюга памяти молчит и не подает голоса.
Но посвятил я эти пятьдесят с чем–то страниц машинописного текста ему, там так и написано:
«ПАМЯТИ С. Б. ПОСВЯЩАЕТСЯ!»
Мне приятно вспоминать, что в свое время повесть эта очень понравилась следующим знаковым ныне персонажам:
ставшему режиссером А. Балабанову,
ставшему рок–звездой Ю. Шевчуку,
как бывшему, так и оставшемуся поэтом В. Кальпиди, который даже назвал впоследствии одну из своих книг «Аутсайдеры‑2».
Между прочим, по тем или иным причинам, но ни с кем из них я сейчас практически не общаюсь.
Что же касается повести, то она никогда не была, да и не будет опубликована — ее время как текста прошло. Хотя бы по качеству исполнения и по социальным реалиям. Проще говоря, когда написалось — публикация была невозможна, сейчас же она бессмысленна. Но сегодня с утра я откопал ту старую, самую первоначальную рукопись где–то на антресолях, самое смешное, что первые страниц пятнадцать я печатал на машинке с красной лентой, о чем совсем забыл, но дебильных аналогий с кровоточащими буквами приводить не буду, просто ленты другой не было, вот и все!
Я попытался начать ее перечитывать, меня хватило на первые полстраницы, потом начался вроде бы как сюжет и мне стало скучно. А начало — вот оно:
«…Лежу в темноте, сырой, скользкой, как кожа лягушки, сырой, скользкой и гулкой; лежу в темноте и слушаю ночь: вопли кузнечиков, рулады цикад; память, память…
Мир был подобен огромной, вогнутой чаше. Она вращалась вокруг оси и мир играл огнями, переливался радужным многоцветьем, мир, наполненный ветрами и слезами, шорохами, криками и шепотом. И еще молчанием, гулкой, позванивающей пустотой. И не было Харона, чтобы перевезти через этот Стикс жизни.
Но надо было идти, ползти, карабкаться. Идти и дойти, стиснув зубы, сжав кулаки, изо всех сил цепляясь за кромку реальности. Идти и дойти. Это главное — так, чтобы дойти.
Брошенным изо дня в ночь, в ее промозглую, нудную слякоть, в ту самую ночь, сырую, скользкую, как кожа лягушки, в ночь цикад и кузнечиков, вопли и рулады которых я слушаю, лежа в темноте.
Черной как Стикс, как тень Харона, черной, как стержень, вокруг которого вращается вогнутая чаша мира…
Ибо было сказано: «Не смерть нашла на солонце.»
Лучшее, что есть в приведенном отрывке — последняя фраза, но она не моя.
Это цитата из Фолкнера, из «Шума и ярости»:
«Там она о нем забудет да и болтать перестанут не смерть нашла на солонце.»
Видимо, в свое время этот образ так зацепил меня, что я беззастенчиво использовал его как главную эмоциональную доминанту своего неуклюжего писания.
Хотя про «людей гона» мне нравится до сих пор, может, из–за того, что как раз в то время я сам был таким.
Ведь любой текст пишется отчасти на автобиографической основе, тот — не исключение.
Если попытаться реконструировать события, то бегунок на временной шкале надо перевести еще где–то на год или чуть меньше.
Повесть писалась в 1978-ом.
«Человеком гона», глобальным аутсайдером я почувствовал себя осенью 1977‑го.
Когда, закончив университет, пошел на службу в редакцию газеты «Вечерний Свердловск», в отдел информации, по договору.
Ходил на работу, хотя не получал зарплаты, одни гонорары за дурацкие информашки, а временами репортажи и рецензии, которые писал для отдела культуры.
Например, про фильм Никиты Михалкова «Неоконченная пьеса для механического пианино».
Или репортаж про львенка из зоопарка, от которого отказалась мамаша и его выкормила какая–то сотрудница из соски.
У меня до сих пор где–то валяется фотография, на которой я с этим львенком на руках — львенок большой, я его держу с трудом. На мне клетчатая рубашка, странная жилетка, у меня нет бороды и на голове кудри.
Примерно в те же дни, когда была сделана эта фотография, я и встретил свою самую проклятую любовь в жизни — ударение делается на первый слог.
Она была лаборантом на факультете журналистики, который я в том году уже закончил, училась на заочном, была моложе меня лет на пять.
Пришла ко мне в редакцию непонятно зачем. Сама. Я был женат, но у меня съехала крыша. Я слетел с катушек, глюкнулся головой, поплыл неизвестно куда.
Таскался с ней и за ней по всем своим знакомым.
Днем, вечером, ночью.
Временами — утром.
Странные такие отношения. Почти без секса. Разве что пару раз она у меня отсосала, хотя давала всем моим приятелям.
Когда я напивался и отрубался, то она трахалась с ними, беззастенчиво, рядом, практически на той же кровати.
Или на полу.
А может, выходила на кухню.
Или в ванную.
НЕ ЗНАЮ!
Я ЕЕ ЛЮБИЛ И Я ЕЕ НЕНАВИДЕЛ!
Я мотался с ней по городу, как придурошный щенок, ничего не воспринимающий, кроме голоса хозяина.
Мы заходили в магазин, покупали спиртное, качество которого зависело от наличествующих денег — шампанское, сухое вино, водка, венгерского производства джин, трехзвездочный молдавский коньяк — и ехали в гости. Как–то раз очередной ночью у кого–то из друзей она подменила мне стакан, вместо воды, которую я всегда ставил рядом, чтобы влить в себя проснувшись, поставила двухсотграммовую граненую емкость с коньяком. Я влил в себя это пойло часа в четыре утра и рухнул снова, хотя бывало и хуже — как–то раз вместо крепкого чая с сахаром мне подсунули такой же чай, но с солью.
Кто?
Вопросы излишни, будем считать, что она, моя тогдашняя
СУКА-ЛЮБОВЬ[29]…
Мы разбежались с ней поздней осенью, практически, уже уральской зимой.
Последнее выяснение отношений — все на том же чердаке дачного домика моих стариков, холодно, участок занесен снегом, мы пьем домашнее вино, за которым я постоянно спускаюсь в погреб.
